Часть первая
«…о еврейском народе, народе религиозного призвания, нужно судить по пророкам и апостолам».
Николай Бердяев
«Еще один вечный жид напялил на себя галстук-бабочку».
Джозеф Хеллер, «Голд или Не хуже золота»
Глава первая
В случае чего
Утром Шая остановил меня на проходной и сказал, чтобы я передвинула стол в своем кабинете в прежнее положение, а то, не дай Бог, в случае чего, меня пристрелят через окно в затылок.
Решив побороться за уют на новом месте, я возразила, что если поставить стол в его прежнее положение – боком к окну, – то мне, в случае чего, отстрелят нос, а я своим профилем, в принципе, довольна.
Мы еще попрепирались немного (мягко, обтачивая друг на друге пресловутую библейскую жестоковыйность), но в иврите я не чувствую себя корифеем ругани, как в русском. В самый спорный момент его пиджак заурчал, забормотал неразборчиво, кашлянул, – Шая весь был опутан проводами и обложен рациями. Время от времени его свободный китель неожиданно, как очнувшийся на вокзальной скамье алкоголик, издавал шепелявые обрывистые реплики по-русски – это два, нанятых в местной фирме, охранника переговаривались у ворот. Тогда Шая расправлял плечи или переминался, или громко прокашливался, – словом, совершал одно из тех неосознанных движений, какие совершает в обществе человек, у которого забурчало в животе.
Часом позже всех нас собрали в «перекличке» для недельного инструктажа: глава департамента Бдительности честно отрабатывал зарплату. А может, он, уроженец благоуханной Персии, искренне считал, что в этой безумной России каждого из нас подстерегают ежеминутные разнообразные ужасы?
В случае чего, сказал Шая, если будут стрелять по окнам кабинетов, надо падать на пол и закатываться под стол.
Я отметила, что огромный мой стол, в случае чего, действительно сослужит хорошую службу: под ним улягутся, в тесноте, да не в обиде, все сотрудники моего департамента.
Если будут бросать в окна бутылки с «коктейлем Молотова», продолжал он, всем надо спуститься на первый этаж, и выстроиться вдоль стены в укрепленном коридоре возле департамента Юной стражи Сиона. Не курить. Не разговаривать. Соблюдать спокойствие. А сейчас порепетируем. Па-ашли!
Все шестьдесят семь сотрудников московского отделения Синдиката гуськом потянулись в темный боковой коридор возле Юной стражи Сиона. Выстроились вдоль стены, негромко и невесело перешучиваясь. Постояли… В общем, все было как обычно – очень смешно и очень тошно.
Прошли минуты две.
Все свободны, сказал Шая удовлетворенно. В его идеально выбритой голове киллера отражалась лампа дневного света, густые черные брови шелковистыми гусеницами сползли со лба к переносице. Пиджак его крякнул, буркнул: «Коля… жиды в домике?.. дай сигаретку…»
За шиворотом у него жил диббук, и не один…
* * *
О том, что в моей новой должности ключевыми словами станет оговорка «в случае чего», я поняла еще в Иерусалиме, на инструктаже главы департамента Бдительности Центрального Синдиката.
Мы сидели за столом, друг против друга, в неприлично тесной комнатенке в их офисе в Долине Призраков – так эта местность и называлась последние несколько тысяч лет.
Глава департамента выглядел тоже неприлично молодо и легкомысленно. Была в нем сухопарая прожаренность кибуцника: выгоревшие вихры, брови и ресницы, и веснушки по лицу и жилистым рукам. Меня, впрочем, давно уже не вводили в заблуждение ни молодость, ни кибуцная затрапезность, ни скромные размеры кабинета. Я знала, что это очень серьезный человек на более чем серьезной должности.
На столе между нами лежали: ручка, затертая поздравительная открытка и небольшой ежедневник за 97-й год…
– …и должна быть начеку постоянно, – говорил он. – Проснулась утром, сварила кофе, выгляни между глотками в окно: количество автомобилей во дворе, мусорные баки, кусты, качели – все ли так, как было вчера?.. Перед тем как выйти из квартиры, загляни в глазок: лестница должна хорошо просматриваться… Не входи в лифт на своем этаже, поднимись выше или спустись на пролет… И ни с кем в лифт не входи – ни со старухой, ни с ребенком, ни с собакой… Общественный транспорт в Москве для тебя заказан, – только автомобиль с личным водителем…
Заметил тень усмешки на моем лице, согласно усмехнулся и кивнул на стол:
– Возьми эту ручку… Отвинти колпачок…
Из отверстия выскочили и закачались две легкие пружинки.
– Это бомба, – сказал он. – На такой подорвался наш синдик в Буэнос-Айресе, в семьдесят третьем… А теперь возьми открытку: она пришла тебе по почте в день твоего рождения, вместе с десятком других поздравлений. Я заглянула в створчатую открытку с медвежонком, улетающим на шаре. Внутри было размазано небольшое количество пластилина с вмятой в него металлической пластиной.
– Это бомба, – повторил он ровно. – На такой подорвался наш синдик во Франции, в восемьдесят втором… Теперь, ежедневник…
Я взяла блокнот, пролистнула несколько страниц. Со второй недели ноября и насквозь в толще всего года было вырезано дупло, в котором змейкой уютно свернулась пружина.
– Это бомба, – продолжал он. – На такой подорвался наш синдик в Уругвае, в семьдесят восьмом…
Я подняла глаза. Парень смотрел на меня пристально и испытующе. Но была еще в его взгляде та домашняя размягченность, по которой – независимо, будь то в стычке или душевной беседе, – я отличаю соотечественников, где бы они мне ни встретились…
Елки-палки, подумала я, не отводя взгляда, что ж я делаю?!
– Ничего-ничего, – он ободряюще улыбнулся. – Возьми-ка… – и подал брелок, крошечный цилиндр из какого-то белого металла. – Вот, в случае чего… Когда входишь в темный подъезд или в подворотню… Да не бойся, это всего лишь лазерный фонарик… Срок годности – десять лет…
…Я вышла из офиса Синдиката и перешла на противоположную сторону улицы, где под огромным щитом, возвещающем о ближайших сроках сдачи трамвайной линии на этом участке пути, в тени под тентом своего шляпного лотка, облокотившись на обшарпанный прилавок, сидел на высоком табурете толстый старик. Я уже примеривала здесь шляпы – неоправданно, на мой взгляд, дорогие. Даже на уличном лотке цены соответствовали этому респектабельному району Иерусалима, в котором жили потомки давних переселенцев, «старые деньги», черт их дери…
И на сей раз я сняла с крючка широкополую шляпу из черной соломки. Старик тут же услужливо придвинул ко мне небольшое круглое зеркало на ржавой ножке.
Да… мое лицо всегда взывало к широким полям, всегда просило шляпу. Черную шляпу, которая, впрочем, облагораживает любое лицо…
На меня из зеркала из-под обвисших крыльев дохлой черной чайки смотрела (вот достойная задача для психоаналитика!) – всегда чужая мне, всегда незнакомая женщина… Я – чайка! чайка!
– Тебе страшно идет… – произнес старик. Видно было, как он страдал от жары. Пот блестел у него на лбу, скатывался по седой щетине к толстым губам, пропитал линялую синюю майку на груди и на брюхе… – Страшно идет!
– Положим… Сколько же?
– Видишь, она одна такая. Она и была всего одна. Ждала тебя две недели…
– Ты еще спой мне арию Каварадосси, – сказала я бесстрастно, только так с ними и надо разговаривать, с этими восточными торговцами. И шляпу сняла, чтоб он не думал, что я прикипела к ней сердцем. – Так сколько?
– Причем взгляни – какая работа: строчка к строчке, и ты можешь мять ее, сколько хочешь, ей ничего не сделается…
– Короче! – сказала я.
– Семьдесят.
– С ума сойти! – Я опять надела шляпу. Она действительно чертовски мне шла. Впрочем, мне идут все на свете широкополые шляпы. – За семьдесят она и тебе пойдет.
– Меньше невозможно. Это ручная работа.
– А я думала – ножная… Возьму, пожалуй, эту кастрюлю для разнообразия гардероба. За сорок.
– Издеваешься?! Смеешься над людьми, которые тяжким трудом, в ужасных условиях…
– Нет, не за сорок, конечно, это я загнула. За двадцать пять…
Я опять сняла шляпу и положила на фанерный прилавок.
– Постой! – он понял, что я собираюсь уйти. – Могу сбавить пять шекелей просто из симпатии. Она тебе очень идет. Я глаз не могу отвести.
– В твоем возрасте это нездорово. Если сейчас ты не отдашь мне этот ночной горшок за сорок шекелей, разговор окончен…
– Забирай за шестьдесят пять, и будешь благодарить меня!
– Я уже благодарна тебе по гроб жизни, ты меня развлек. Накрой своей шляпой знаешь что? Сорок пять шекелей – звездный час этой лохани, и не отнимай моего драгоценного времени…
– Шестьдесят пять, и разойдемся, довольные друг другом!
– Я и так довольна. Мой-то кошелек при мне. А ты торчи здесь, на солнцепеке, до прихода Машиаха.
И повернувшись, под призывно возмущенные его вопли – вот теперь главное не оглядываться, тем более что в кошельке у меня всего тридцать пять шекелей, а надо еще домой возвращаться, – бодро пошла прочь.
Но шагов через пятьдесят остановилась у ближайшего кафе и села за плетеный столик, вынесенный в тень старого дородного платана.
В три часа дня, в вязкую августовскую жару я была единственной чуть ли не на всей улице, если не считать старика-шляпника и легиона неустрашимых кошек, которых в изобилии плодит Иерусалим.
– Кофе… двойной, покрепче… И коньяку плесни…
– Минутку, гевэрет! – воскликнул бармен и принялся весело насыпать и смешивать, звякать ложечкой, нажимать на рычаг кофейного аппарата… При этом он успевал приплясывать, подпевать музыке, отщелкивать пальцами ритм на всем, что под руку попадется. Его темные кудри библейского отрока с картины художника Иванова были щедро умащены какой-то парфюмерной дрянью, какой любят намазывать свои овечьи руна местные юнцы и юницы…
Из-под тента лотка, под щитом, с которого на прохожих мчался, чуть ли не вываливаясь за край, будущий трамвай, похожий на удава с глазами красавицы-японки, за мной наблюдал толстый шляпник. С видом последнего иудейского пророка он восседал на табурете и делал мне какие-то знаки. Я достала из сумки очки, надела их и расхохоталась: старая сволочь показывал оттопыренный средний палец правой руки, – очевидно, потерял надежду залучить меня под свою шляпу.
Я смотрела на неугомонные руки бармена, вдыхала облачко ванили, поднятое брошенным на блюдце кренделем, и думала – что я делаю, что я делаю?!
Эта тихая улица, кренящаяся вправо, словно стремилась улечься в уже отросшую тень своих туй и платанов, весь этот город на легендарных холмах, с его ненадежными домами, мимолетными людьми, вечными оливами, синагогами, мечетями и церквами… – весь этот город, колыхаемый сухими струями горного воздуха, пришелся мне впору, тютелька в тютельку, – натягивался на меня, как удобная перчатка на руку… Мне было привычно ловко, привычно жарко и привычно лениво в этом городе, и – видит Бог! – дорога к этому кафе в Долине Призраков заняла у меня не так уж и мало лет.
Так что же, черт меня возьми, я опять делаю с нашей жизнью?!
Ночью я поднялась попить, прошлепала в кухню, босыми ступнями выглаживая теплый камень пола. В темноте на журнальном столике белела газета со вчерашними тревожными новостями… С более чем всегда тревожными новостями…
Я выглянула в открытое окно и вдохнула глубину августовской ночи в безмолвном расцвете звездных полян. Далеко внизу цепочка мощных фонарей выжгла гигантскую петлю дорожной развязки Иерусалим – Мертвое море; влево, мимо белеющей срезом снятой груди холма пойдет новая дорога через Самарию… Над Масличной горой вдали – желто-голубое облако огней. Легчайшая взвесь предрассветной тишины… Уже и подростки разошлись по домам после нескольких часов блаженной ночной свободы… Нет более благостного места, чем эта земля накануне очередной войны…
Я вернулась в комнату, бесшумно легла… До утра оставалось дотянуть часа три…
– Да, – глухо подтвердила я.
– Представь эти долгие зимы, слякоть, тусклую тьму…
– Представляю…
– Давку в метро, огромный неохватный город, хамство российское, милицию-прописку… И нашу беспомощность и бесправность…
– Еще бы…
– …к тому же, и службу с утра до вечера…
– …быть заложником организации, а значит, идеологии… С какой стати ты, вольный разбойник, вдруг встанешь под знамена? Ну их к черту, все они друг друга стоят!
– Вот именно…
Он в темноте, как слепец, провел ладонью по моему лицу.
– Значит, отказываемся. Да?
– Решено?
– Решено.
– Ну и молодец. Спи…
Не продремав ни минуты, утром я набрала номер департамента Кадровой политики
– Я все взвесила… – сказала я. – Благодарю за предложение, весьма заманчивое и лестное… Надеюсь, вы правильно меня поймете… Видите ли, род моих занятий вряд ли совместим с обязанностями…
– Не понял! – отрывисто буркнули в трубке. – Род моих занятий любит ясность. Ты согласна или нет?
Я оглянулась на мужа. Он стоял, сцепив обе руки замком, показывая мне молча: «Будь тверже!»
Я отвернулась. В окне виднелся краешек сосновой рощи на соседнем холме, с двумя кибитками пастухов-бедуинов, вдали – гора Скопус с башней университета, соседняя арабская деревня, торопливо заставленная коробками недостроенных домов… И надо всем – пустынное небо с прочерком шатуна-коршуна…
Все то, на что я смотрю уже десять лет… Десять лет…
– У меня ни минуты нет на твои «пуцы-муцы»! Сейчас ответь – согласна ты или нет?
– Согласна, – сказала я.
* * *
За неделю до отъезда, посреди растерянной суеты сборов, бессмысленных покупок, беспомощной беготни и ежедневного подписывания неисчислимых и нечитаемых мною бумаг в Долине Призраков, (так что я б уже и не удивилась появлению призраков в моем, помутневшем от жары и напряжения, сознании), – нам удалось вырваться в Хоф-Дор, тем самым хоть на два дня оборвав затяжную истерику четырнадцатилетней дочери, не желавшей уезжать «ни в какую вашу дурацкую Россию».
Мы любили этот изрезанный кружевными петлями берег Средиземного моря между Хайфой и Зихрон-Яаковом; под высоким горбом ракушечного мыса – неглубокую бухту, на дне которой в ясную погоду видны ноздреватые базальтовые плиты – развалины затонувшего финикийского города; любили круглые белые домики-«иглу» на травяных лужайках между неохватных старых пальм; неказистый, окруженный частоколом деревянных кольев, воткнутых в песок, «Бургер-ранч», с колченогими скамейками и столами, – весь этот пляжный рай в двух босых шагах от моря с его самозабвенной, переменчивой, неугомонной игрой синего с бирюзовым…
И все два дня плавали до изнеможения, до одури, безуспешно пытаясь смыть с души тягостную двойную тревогу – в ожидании «нашей» России и в ожидании нашей здешней неминуемой войны, которая уже набухала, уже сочилась гноем из всех старых ран и запущенных нарывов…
Дочь оплакивала свою жизнь.
– Вы – эгоисты!! – кричала она нам: – Через три года я буду старая, понимаете?! – старая, и всем здесь чужая!
Вечером она бродила в длинной юбке по воде, путаясь босыми ногами в тяжелом подоле, и до поздней ночи сидела с несчастной прямой спиной на горбу ракушечного мыса, глядела в море и тосковала впрок…
Из влажной глубины ночи с ропотом рождалась волна, быстро перебирая валкий гребень лохматыми лапами белой пены, дружной шеренгой катилась к нам, но выдыхалась, таяла, и к мысу доплывала тончайшей кружевной шалью, фосфоресцирующей в латунном свете луны… А за ней, рыча, уже бежала другая шеренга дружных болонок из пены, и бесконечный их бег сминал любую надежду, любую робкую надежду на отмену неотвратимого…
…Наутро мы уезжали.
В последний раз сбегали искупаться «на минутку», и часа полтора никак не могли расстаться с морем. Наконец я повернула и поплыла к берегу в кипящей солнечными иглами воде, и с каждым моим подъемом на гребень волны медленно приближалась огромная пальма на берегу, взмывая в небо и опускаясь, взмывая и опускаясь…
Я плыла над черными базальтовыми плитами, над развалинами финикийского города, бытовавшего под этим небом и упокоенного на песчаном дне в такой дали времен, о которой могли рассказать – и неустанно рассказывали – только эти волны; я плыла, пока не нащупала ногами дна, встала и побрела, отирая ладонями мокрое лицо…
Мои на берегу размахивали руками, указывая куда-то вверх…
Я закинула голову: два дельтаплана, покачиваясь, парили в дымной голубизне навстречу друг другу: белый, с оранжевыми полосами, и желтый, с зелеными. Казалось, они играли в какую-то игру, переговаривались, кивали друг другу, подшучивали… Их темно-зеленые тени скакали по мелким волнам. Вода подсыхала на моем лице долгими жгучими каплями.
Боже, думала я, что я наделала! Что я наделала…
Глава вторая
Подъезд
Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуя проверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллеги жаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, не позволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный и неподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы, высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт, фонариком высвечивая днища машин… И выносил свой вердикт.
– Нет, – говорил он сурово. – Эта квартира опасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать «Шма, Исраэль!».
– Нет, из этого лифта отлично простреливается вся площадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешь заранее читать «Шма, Исраэль!».
Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями, месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров…
Мы как-то проскочили. Более того: сняли первую попавшуюся квартиру. Буквально – первую, в которую завез нас маклер Владик. Она мне понравилась сразу: небольшая, полупустая, свежеотремонтированная, в одном из старых пятиэтажных домов Замоскворечья, в Спасоналивковском переулке. За одно это название я готова была выложить все положенные нам на квартиру деньги.
– Мне нравится, – сказала я. – Берем. Маклер Владик изумился.
– Как?! Прямо вот так, сейчас и эту? Но я приготовил вам на сегодня еще семь вариантов. Не хотите посмотреть?
– А чего там смотреть? – просто я хорошо помнила свою «хрущобу» на Бутырском хуторе. – От такого добра-то…
Ну и въехали на другой день со своими двумя чемоданами.
Гибрид Петроколумб (Клумбопетр), корсар среднерусской возвышенности, – литая гигантская клумба, сувенир высотой с Эйфелеву башню – плыл над Замоскворечьем под чугунными трусами, изображающими свернутые паруса. В руке он сжимал золотой вердикт, врученный Петру испанской королевой и скульптором Церетели. Вместе с разноцветными фасадами старо-новых особняков по дуге набережной, с прыскающими посреди канала фонтанами, со страшновато-сладеньким, – работы Шемякина, – комплексом фигур-аллегорий всех пороков человеческих в сквере на Болотной… все это вместе, по моему ощущению, – убедительно пошлое, – являло какую-то иную Москву, совсем не ту, что мы покинули когда-то: притягательный город-монстр, могучий цветастый китч, бьющий наповал заезжую публику золотыми кеглями куполов на свеженьких церквах.
Впрочем, не все гранитные приметы прошлого были сброшены со своих постаментов: Ленин на метро «Октябрьская» – слободской громила в приблатненном полупальто, с извечной кепкой, как каменюка, зажатой в кулаке, – по-прежнему к чему-то молча и властно призывал… В хорошую погоду вокруг него каталось на роликах юное население, школьная программа которого уже не была устремлена в коммунистическое завтра.
Со временем выяснилось, что наш подъезд начинен всевозможными сюрпризами. Подавляющую часть времени домофон входной двери был испорчен, так что проникнуть в дом мог каждый, кому приспичит. В квартире на первом этаже жила семья любителей-собаководов, разводящих уникальную породу гигантской болотной собаки, в темноте мало чем отличающейся от рослого пони. Люди они были занятые и не всегда трезвые, собак своих выпускали погулять без сопровождения. В сумраке подъезда те поджидали жильцов у лифта, вежливо сопя, угрюмо оттирая их плечом к стене и тяжело наступая на ноги…
И все-таки главной бедой нашего подъезда были не бомжи, не пес-левиафан, подстерегающий жильцов во тьме у лифта, а – мальчик. Кроткий мальчуган из 16-й квартиры, ангелок с голубыми глазами и славно подвешенным языком. Именно он наводил ужас на весь дом. Именно за ним приглядывали в оба взрослые, именно его провожали подозрительными и свирепыми взглядами все жильцы дома. И ничего не могли предъявить в доказательство своих обвинений.
Впервые я столкнулась с ним спустя неделю после нашего переезда.
Вошла в подъезд и ощутила явственный запах гари, ненавидимый мною с детства, когда по осени в Ташкенте жгли кучи палых листьев и я, сжигаемая астмой, металась по квартире днем и ночью, пытаясь найти уголок, куда бы не проникла удушающая вонь.
Слева, на желтой стене, в глаза бросались мятые почтовые ящики, частью обугленные, облитые водой. Под ними в огромной луже на кафельном полу мокли лохмотья черного пепла и валялись недоспаленные газеты, журналы, рекламные листки…
У лифта стояли двое – пожилая женщина и огненно-рыжий мальчик с лицом нежнейшего фарфорового сияния. Он напомнил мне юного финикийца с одной старинной гравюры.
– …где я был, а где – огонь, – говорил он терпеливо и вежливо. Женщина нервничала, наступала, угрожающе сжимала кулак перед его личиком.
– Знаем, зна-аем! Ты всегда ни при чем!!! А только где ты, там и горит! Вот погоди, если мать на тебя управу не найдет, то милиция уж выследит!!!
– Минутку, – сказала я, – здравствуйте. Я ваша новая соседка с третьего этажа. Что здесь у нас происходит?
– Да вот! – женщина кивнула на ребенка. – Беда нашего подъезда. Чуть не каждую неделю тишком дом палит!!! Видали, там, ящики? Главное, гад малолетний, всегда отпирается! И как назло, никто его за руку поймать не может! Ускользает!
Мальчик поднял вдохновенное остренькое лицо, проговорил:
– Как много на свете злых людей! Но я все стерплю. Я посылаю им свет в душе!
Слишком он был бледен и худ. У меня просто сжалось сердце. Подошел лифт, мы втроем вошли в него.
– Вы не имеете права обвинять мальчика бездоказательно, – сказала я соседке вполголоса. Она метнула на меня яростный взгляд и, выходя на своем втором этаже, в сердцах ответила:
– Не имею?! Ну-ну… Погляжу я на вас, когда вместе-то запылаем… И главное, этот паршивец сам – с последнего этажа! – сквозь огонь будет рваться вниз. И не успеет!
Двери за ней сошлись, странный мальчик проговорил речитативно-молитвенно куда-то поверх моей головы:
– Злые люди возводят на меня напраслину, злые люди… Но я всем посылаю свет в душе!
Я вышла из лифта и оглянулась. Еще мгновение юнец стоял в тусклой кабине, ангельски кротко сияя огненно-рыжим нимбом волос, как рыбка-вуалехвостка в тесном аквариуме.
Двери стакнулись, лифт понесся на последний этаж…
Microsoft Word, рабочий стол, папка rossia, файл sindikat
«…какое счастье, что я – человек птичий, и проснуться в пять утра мне не в тягость. Семья спит, значит, эти два заветных часа – с пяти до семи – станут моим необитаемым островом, куда я не позволю сунуть нос ни одному на свете Пятнице…
…ременная-погонная, кнутовая писательская упряжка: необходимость вывязать буковками хоть несколько слов, хоть несколько строк, будто через эти мельчайшие капилляры кириллицы мы выдыхаем в пространство переработанный воздух нашей жизни. Уже очевидно, что при моей московской круговерти ничего серьезного написать не удастся. Впрочем, обрывки этих рассветных мыслей, вчерашние картинки и ошметки разговоров все равно сослужат в будущем свою неминуемую службу.
Какое счастье – этот волшебный «ноутбук», купленный для меня безотказным и многоопытным Костяном в лабиринтах компьютерного рынка на Савеловском. Помимо необходимых действий он еще напевает, позванивает, высылает для утреннего приветствия – без всякого моего запроса, – потешного человечка, карикатуру на Эйнштейна, и тот шляется по экрану, высовывает язык, грозит кулаком, смачно отхаркивается и хлопает дверью, если я даю понять, что пора и честь знать. Надо бы пожаловаться Костяну, пусть ликвидирует наглеца.
Словом, мой новый компьютер – едва ли не самая приятная сторона в этой странной жизни.
…а пока мы обрастаем бытом. В Синдикате мне выделили водителя, Славу, и мы сходу подружились – парень он, по его же словам, «битый, ушлый и крученный, как поросячий хрен». Коренной москвич, по образованию геолог, прошел все этапы разнообразной жизни столицы последних двух десятилетий с ее перестройками, очередями, взлетами, дефолтами и рыночной экономикой…
Каждый раз изумляет меня еще одной своей профессией, еще одним эпизодом биографии, о которых сообщает походя, роняя слова как бы случайно.
– …помню, в бытность мою купцом ганзейским…
– Слава, поясните…
– …да был у меня ларек на Тишинском, специями торговал… Одолжил капиталу у приятеля, – помню, целый чемодан полтинников. Его маманя наколядовала этих полтинников на поприще теневого бизнеса…
Говорок у него ладный, вкусный, московский – успокаивает. Иногда, после особенно тяжелого рабочего дня, я задремываю под его сказовую интонацию, а когда всплываю, подаю реплики по теме…
– …и вылезают из авто мордоворо-о-ты, – выпевает Слава, – пальцы ве-е-е-ером выгибают…
– Ну и остался человек – с опухшим хреном, и без штиблет!
Разъезжаем мы на «жигулях», и Слава дает понять, что в остальное время суток, – а он работает с нами неполный день, – ездит на другой машине. На какой? – Загадочно лыбится… Физиономия татарская, раскосая, башка бритая – с виду совершенно уголовная личность. Но это-то и удобно… Вообще, со Славой я чувствую себя защищенной.
История его появления в Синдикате такова: потерпев пять лет назад провал на очередном этапе предпринимательской деятельности, Слава кинулся в ножки к соседу, Гоше Рогову, который, по слухам, варил большие дела в какой-то еврейской конторе.
Гоша, по определению Славы, – «человек недешевый, мудрый старый цапель», в прошлом – полковник известной серьезной организации, – в девяностом вышел на пенсию и нанялся к евреям водилой. Евреи платили, что бы там о них ни рассказывали… Получив в то тяжелое время уважительную зарплату и раз, и другой, Гоша отдался новому делу всей душой; а дело поднялось и расцвело: евреи перли в свой Израиль колоннами, батальонами, армиями, как новобранцы на призыв, – знай только подавай транспорт. В этом было даже что-то неуклонное, мистическое, словно не сами они так решили, а кто-то тащил их волоком, чуть не за волосья… Так что Гоша поднанял еще ребят на извоз, те несли ему, как положено, оброк чистоганом… Построил Гоша дачу, прикупил небольшой парк машин…
Для начала он взял Славу на испытательный срок. Дело-то нехитрое, говорит мне Слава, выкручивая баранку, ловко выворачиваясь, вывинчиваясь из любой пробки, – они ж, эти израильтяне, народ легкий на подъем, шебутной, цыганистый: приехал-уехал, туда-сюда, вокзал-аэропорт, ну, иногда по городу повози, покажи им «Кремлин», – они: «ах! ох!», – вопят на всю Красную площадь, ребята такие непосредственные… как там Гоша называет их – между нами, конечно! – «клоуны».
– Я сначала от их имен ошалевал, – говорит Слава. – Это ж не имена, а какие-то воровские клички! У меня дома жена заявки принимала, по телефону. Записывала на бумажке. Я прихожу, читаю: «Нога Пас… Батя Бугай… Амация…» «Ты что, – говорю, – сдурела?! Ты чего мне здесь лепишь?! Что это еще за нога? Что за бугай? Какой такой батя?! Мне ж в аэропорту стоять с табличкой, встречать людей!»
– «Не знаю, – говорит, – так Гоша продиктовал»… И вот, выходит изящная такая дамочка, Нога Паз, у них «нога» – с ударением на «о» – чуть ли не яхонт, или что там еще драгоценное… И Батья Букай, тоже милая девушка.
А вот Амация зато… Стою с табличкой, нервничаю, все выглядываю хрупкую барышню, типа гимназистки… Оказался огромный волосатый мужик кибуцник, килограмм на сто тридцать, чуть не в резиновых сапогах, бородища – как куст боярышника… Амация, блин!
Так попал Слава в Синдикат, организацию, как ни крути, полуподпольную, своеобразный рыцарский орден. Я уже заметила: когда человек попадает в нее, даже местный, даже коренной русак, он становится членом закрытого братства. Между прочим, во всем этом есть изрядная доля романтики.
Меня Слава не упускает случая поучить жизни, зовет, как в деревнях, по отчеству – Ильинична.
– Эх, – говорит, – Ильинишна! Ну и представленьица у вас! Все какая-то сентиментальность в голове, какая-то советская дружба народов… Давненько вас тут не было. Это ж, доложу я вам, – совсем другая, очень конкретная безжалостная жизнь…»
Дина Рубина
Синдикат. Роман-комикс
Часть первая
“...о еврейском народе, народе религиозного призвания, нужно судить по пророкам и апостолам”.
Николай Бердяев
“Еще один вечный жид напялил на себя галстук-бабочку”.
Джозеф Хеллер, “Голд или Не хуже золота”
Глава первая
В случае чего
Утром Шая остановил меня на проходной и сказал, чтобы я передвинула стол в своем кабинете в прежнее положение, а то, не дай Бог, в случае чего, меня пристрелят через окно в затылок.
Решив побороться за уют на новом месте, я возразила, что если поставить стол в его прежнее положение – боком к окну, – то мне, в случае чего, отстрелят нос, а я своим профилем, в принципе, довольна.
Мы еще попрепирались немного (мягко, обтачивая друг на друге пресловутую библейскую жестоковыйность), но в иврите я не чувствую себя корифеем ругани, как в русском. В самый спорный момент его пиджак заурчал, забормотал неразборчиво, кашлянул, – Шая весь был опутан проводами и обложен рациями. Время от времени его свободный китель неожиданно, как очнувшийся на вокзальной скамье алкоголик, издавал шепелявые обрывистые реплики по-русски – это два, нанятых в местной фирме, охранника переговаривались у ворот. Тогда Шая расправлял плечи или переминался, или громко прокашливался, – словом, совершал одно из тех неосознанных движений, какие совершает в обществе человек, у которого забурчало в животе.
Часом позже всех нас собрали в “перекличке” для недельного инструктажа: глава департамента Бдительности честно отрабатывал зарплату. А может, он, уроженец благоуханной Персии, искренне считал, что в этой безумной России каждого из нас подстерегают ежеминутные разнообразные ужасы?
В случае чего, сказал Шая, если будут стрелять по окнам кабинетов, надо падать на пол и закатываться под стол.
Я отметила, что огромный мой стол, в случае чего, действительно сослужит хорошую службу: под ним улягутся, в тесноте, да не в обиде, все сотрудники моего департамента.
Если будут бросать в окна бутылки с “коктейлем Молотова”, продолжал он, всем надо спуститься на первый этаж, и выстроиться вдоль стены в укрепленном коридоре возле департамента Юной стражи Сиона. Не курить. Не разговаривать. Соблюдать спокойствие. А сейчас порепетируем. Па-ашли!
Все шестьдесят семь сотрудников московского отделения Синдиката гуськом потянулись в темный боковой коридор возле Юной стражи Сиона. Выстроились вдоль стены, негромко и невесело перешучиваясь. Постояли... В общем, все было как обычно – очень смешно и очень тошно.
Прошли минуты две.
Все свободны, сказал Шая удовлетворенно. В его идеально выбритой голове киллера отражалась лампа дневного света, густые черные брови шелковистыми гусеницами сползли со лба к переносице. Пиджак его крякнул, буркнул: “Коля... жиды в домике?.. дай сигаретку...”
За шиворотом у него жил диббук, и не один...
* * *О том, что в моей новой должности ключевыми словами станет оговорка “в случае чего”, я поняла еще в Иерусалиме, на инструктаже главы департамента Бдительности Центрального Синдиката.
Мы сидели за столом, друг против друга, в неприлично тесной комнатенке в их офисе в Долине Призраков – так эта местность и называлась последние несколько тысяч лет.
Глава департамента выглядел тоже неприлично молодо и легкомысленно. Была в нем сухопарая прожаренность кибуцника: выгоревшие вихры, брови и ресницы, и веснушки по лицу и жилистым рукам. Меня, впрочем, давно уже не вводили в заблуждение ни молодость, ни кибуцная затрапезность, ни скромные размеры кабинета. Я знала, что это очень серьезный человек на более чем серьезной должности.
На столе между нами лежали: ручка, затертая поздравительная открытка и небольшой ежедневник за 97-й год...
– ...и должна быть начеку постоянно, – говорил он. – Проснулась утром, сварила кофе, выгляни между глотками в окно: количество автомобилей во дворе, мусорные баки, кусты, качели – все ли так, как было вчера?.. Перед тем как выйти из квартиры, загляни в глазок: лестница должна хорошо просматриваться... Не входи в лифт на своем этаже, поднимись выше или спустись на пролет... И ни с кем в лифт не входи – ни со старухой, ни с ребенком, ни с собакой... Общественный транспорт в Москве для тебя заказан, – только автомобиль с личным водителем...
Заметил тень усмешки на моем лице, согласно усмехнулся и кивнул на стол:
– Возьми эту ручку... Отвинти колпачок...
Из отверстия выскочили и закачались две легкие пружинки.
– Это бомба, – сказал он. – На такой подорвался наш синдик в Буэнос-Айресе, в семьдесят третьем... А теперь возьми открытку: она пришла тебе по почте в день твоего рождения, вместе с десятком других поздравлений. Я заглянула в створчатую открытку с медвежонком, улетающим на шаре. Внутри было размазано небольшое количество пластилина с вмятой в него металлической пластиной.
– Это бомба, – повторил он ровно. – На такой подорвался наш синдик во Франции, в восемьдесят втором... Теперь, ежедневник...
Я взяла блокнот, пролистнула несколько страниц. Со второй недели ноября и насквозь в толще всего года было вырезано дупло, в котором змейкой уютно свернулась пружина.
– Это бомба, – продолжал он. – На такой подорвался наш синдик в Уругвае, в семьдесят восьмом...
Я подняла глаза. Парень смотрел на меня пристально и испытующе. Но была еще в его взгляде та домашняя размягченность, по которой – независимо, будь то в стычке или душевной беседе, – я отличаю соотечественников, где бы они мне ни встретились...
Елки-палки, подумала я, не отводя взгляда, что ж я делаю?!
– Ничего-ничего, – он ободряюще улыбнулся. – Возьми-ка... – и подал брелок, крошечный цилиндр из какого-то белого металла. – Вот, в случае чего... Когда входишь в темный подъезд или в подворотню... Да не бойся, это всего лишь лазерный фонарик... Срок годности – десять лет...
Я вышла из офиса Синдиката и перешла на противоположную сторону улицы, где под огромным щитом, возвещающем о ближайших сроках сдачи трамвайной линии на этом участке пути, в тени под тентом своего шляпного лотка, облокотившись на обшарпанный прилавок, сидел на высоком табурете толстый старик. Я уже примеривала здесь шляпы – неоправданно, на мой взгляд, дорогие. Даже на уличном лотке цены соответствовали этому респектабельному району Иерусалима, в котором жили потомки давних переселенцев, “старые деньги”, черт их дери...
И на сей раз я сняла с крючка широкополую шляпу из черной соломки. Старик тут же услужливо придвинул ко мне небольшое круглое зеркало на ржавой ножке.
Комикс в эпоху террора
Дина Рубина. Синдикат. - М.: ЭКСМО, 2004.
Новый роман Дины Рубиной подводит итог очередному этапу творческой жизни писателя. Как и большинство ее прежних книг, он в значительной мере отражает некоторые события ее биографии, в данном случае связанные с трехлетним пребыванием в Москве в качестве чиновника одной из международных организаций.
После долгого перерыва писатель вновь пишет “московский” роман, вернее, преимущественно московский, поскольку за пестрыми ширмами новых столичных променадов, ресторанов и домов творчества то и дело выглядывает через прорехи непритязательная безнадега российской глубинки. А еще дальше, за горизонтом, высятся тревожащие душу башни Иерусалима, Вечного города, в котором Дина Рубина живет последние полтора десятка лет и, по собственному ее признанию, не может “отвести навеки завороженного взгляда”. При этом реальность в книге хоть и смещена, размыта, затуманена, но все ж угадывается безошибочно и не оставляет никакой надежды на то, что дело происходит за гранью сознания: вот, мол, стоит только очухаться, и все исчезнет, как сон. И не надейтесь!
Жанр книги автор определяет как “роман-комикс”, и в этом видится некое литературное ноу-хау, поскольку к комиксам с двойным дном мы пока не привыкли. На первый взгляд роман Рубиной - всего лишь бесконечная чреда “рисованных картинок”, небольших сценок, порой лаконичных до незавершенности: чего там долго говорить, когда и так все ясно. Вообще в ее книгах сочетание образов и сцен важнее самой интриги, мозаичная статика часто имитирует действие, сюжет разворачивается не линейно, а многомерно, эпизодами, не имеющими прямой взаимозависимости. Если в традиционном романе это может раздражать, то в романе-комиксе выглядит совершенно натурально и даже необходимо. Такая фактура текста придает повествованию объем.
В ткани романа нетрудно выделить несколько повествовательных пластов, взаимообусловленных и взаимозависимых, однако подчеркнуто изолированных: во-первых, воспоминания автора, так сказать, постфактум, уже во время работы над книгой; во-вторых, записи по ходу событий - файлы на рабочем столе компьютера и, наконец, “малые формы” - телефонные звонки граждан с обращениями из базы данных Синдиката, своеобразные интермедии в цирковой феерии.
Конечно, “повествовательный пласт” - определение не только поверхностное, но и просто неуклюжее; в каждом уголке романа, у каждого его героя - своя клоунская выморочная житуха: поза может соответствовать стойке “смирно”, тело при этом будет расслабленным, незаинтересованно равнодушным, физиономия разольется притворной скорбью, а глаз лукаво подмигнет… Если вам не удастся ухватить все эти телодвижения одновременно, зря потратите время. Книгам Рубиной вообще свойствен своеобразный микст - сочетание несочетаемого… Вот и здесь унылый протокол заседания вдруг каким-то хитрым манером заплетается в лихую авантюрную повестушку. Не всегда удается с ходу распознать многочисленные аллюзии и намеки, бойко торчащие в тексте: здесь вам и клоунада, здесь и “ужастик”, здесь и вариации на тему “Воланд в Москве”, но только уже в XXI веке.
Как это уже бывало в романах Дины Рубиной, главная героиня выступает в нескольких ипостасях, с разными лицами, или, если угодно, масками. Здесь, однако, дело осложняется еще и тем, что Дина Рубина, автор книги, и Дина Рубина, героиня повествования, - совсем не одно и то же. У героини, Дины из Синдиката, есть “второе я” - писатель Марина Москвина. Да, тоже писатель, но “другой”, иной принципиально - “детский”. Марина - тоже “странник”, но опять-таки другой; ее мало интересует российская глубинка, ее стихия - какие-нибудь запредельные Гималаи. Дина - жестоковыйная иудейка, она любит свой Израиль тяжелой и незамысловатой любовью древних кочевников. (Я бы сказал, что она патриот, если бы это слово не было так загажено разными недоумками и прохиндеями.) Марина - космополит, ученица просветленного гуру. “Я об Иерусалиме, она о Будде”. Словом, “белый и рыжий клоуны” - единство и борьба противоположностей, как некогда учили нас на уроках научного коммунизма.
Мужское alter ego Дины - художник-карикатурист и “синдик” (т.е. работник Синдиката) Яша Сокол. Собственно, он есть тот, кто рисует комиксы. Яша вносит в повествование игровой азарт: его жизнь, жизнь его жены и дочерей - сплошь авантюрный роман. Он - хороший парень, борец со злом. Яша - и автор, и герой комиксов одновременно, по существу он (а значит, автор в его лице) и есть противостоящий нечисти бэтмен.
Нечистью роман полнится изобильно. Не случайно высшее руководство Синдиката размещается в иерусалимском районе под названием Долина Призраков, что уже само по себе звучит многообещающе. Вся эта бюрократическая нечисть в России не была бы, вероятно, так кошмарна, если бы не источалась из Вечного города, если бы не коренилась где-то неподалеку от Самого Главного.
А собственно, что такое - нечисть? Это всегда, издревле, подмена сущности ее видимостью. Вот, например, Петюня Гурвиц, “главный распорядитель” Синдиката, внешне “до остолбенения похож на апостола Петра, каким его изображал Эль-Греко”; в сущности же - типичный бес, человек-подмена, мастер пошлого анекдота, с большой связкой ключей, но не от рая, а “от сейфа с валютной наличностью”.
Писатель подробно представляет каждого из тайных вершителей судеб “заблудших душ”… Клавдий, “генеральный синдик”, “бесстрашный вояка, увенчанный наградами и изрешеченный пулями” - карикатурный аналог римского императора, языческий бог, “с уютно-дамской задницей и круглым животом”. И далее… Ной Клещатик, генеральный подрядчик Синдиката - он же главный черт, этакий нагловатый Воланд московского фольклора конца прошлого столетия. Угроза Расстреловна (Роза Марселовна Мцех), главный бухгалтер - демон-убийца, мужчина-воин с походкой “чеканно-молодцеватой, какую приобретают курсанты военной школы на третий год маршировки по плацу в любую погоду”. Анат Крачковски, “баба Нюта”, баба Яга, возглавляющая департамент Языковедения, типичная ведьма из детских страшилок с крашенными фиолетовым лаком ногтями, похожая “на Павла Первого перед удушением: белые космы дыбом, вытаращенные глаза и азартная готовность завязать скандальчик на любую тему с первым встречным”. Все эти ловцы душ - Высокие Персоны Послания, члены Круглого стола Синдиката - обладают значительным могуществом и властью, отменно блюдут свою выгоду, они, казалось, были бы почти неотличимы от реальных людей, если бы не вселенская пошлость, которая вызывающе бьет в глаза от каждого их слова и поступка.
Роман начинается с описания самого первого дня работы героини в московском офисе Синдиката, даже не с интерьера, а с охраны во дворе. Если кто-то еще помнит начало некогда очень популярной картины Эльдара Рязанова “Служебный роман”, возможно, у того возникнут какие-то ассоциации с этим фильмом. Напрасно: никакой внятной сквозной любовной истории в книге Рубиной не будет. Роман не об этом. В каждом из героев повествования, представленных читателям в первых главах, заметен некий глобальный изъян, часто сфокусированный вокруг какой-то одной преобладающей черты. По мере дальнейшего рассказа становится ясно, что это всего лишь картинки комиксов Яши Сокола, куклы, очень похожие на живых людей, которые изготовляет Марина Москвина.
В “производственных главах” автор-героиня переодевается в разные наряды, которые позволяют ей контактировать с “живыми куклами” и по мере сил адекватно воспринимать заботы актеров самодеятельного театра под названием “московская еврейская тусовка”, оставаясь при этом несколько поодаль в роли “заграничной штучки”. Иногда такая позиция позволяет измерять дольную московскую жизнь мерками горнего Иерусалима, что весьма трудно и не всегда получается, но игра все равно стоит свеч.
Перед зачарованным взором читателей проходит забавный театрализованный парад колоритных оборотней, вроде знаменосца и идеолога общественного фонда “Узник” Клары Тихонькой. “Она и выступала, как знаменосец, откидывая голову с высоким седым коком волос над открытым лбом Савонаролы - и голосом, поставленным и ограненным неисчислимыми собраниями, заседаниями, комитетами, протоколами и голосованиями, - вопрошала, требовала, взывала и обличала. За ней крался Савва Белужный на мягких лапах. Пара была классической, из старинных площадных комедий”.
И ни конца, ни края этому шествию не видно…
Всей этой бесовщине пытается всерьез противостоять, по существу, только одна заметная фигура (зато какая!) - настоящий библейский обличитель зла, компьютерный пророк Азария, о котором мы не знаем даже, существует ли он в действительности. Впрочем, сама его попытка противодействия хоть и вызывает интерес, а все-таки вряд ли способна изменить ситуацию и отодвинуть мир от края обрыва.
Персонажи и события в романе Рубиной были бы всего лишь занятным курьезом, частным случаем воображаемой реальности, присущей некой, пусть и могущественной, но всего лишь отдельно взятой корпорации под названием Синдикат, если бы с поразительной достоверностью не свидетельствовали о необратимых переменах, происходящих в этой самой глобал цивилизейшн на рубеже столетий. Ведь что такое комикс? Фантастическая, гротескная и вместе с тем упрощенная модель реального мира, более наглядная, что ли, рассчитанная на восприятие так называемым массовым сознанием обывателя. Комикс отличается от действительной жизни тем, что поляризация сил происходит в нем ярче, осознаннее, грубее. Именно эта жестко выраженная полярность предопределяет накал страстей, способный вызвать искру между двумя враждебными полюсами. Вот и в “Синдикате” такая искра вызвала возгорание уже в конце первой книги романа. Правда, пока это всего лишь забава рыжего мальчишки, “огненного ангела” московского подъезда, или даже сон со вспыхнувшей на спине пелериной, когда неожиданно, странным образом, “за поворотом улицы Кинг Джордж сразу начинается Большая Никитская”.
Но уже вторая книга романа завершается вселенской катастрофой 11 сентября. В третьей части - кошмар обычного иерусалимского теракта, почти уже привычного, даже рутинного, а потому не менее страшного, чем глобальная катастрофа; страшного еще и потому, что случился он не где-то “за морем, за долом”, а прямо здесь, рядом, и героиня, “взорванная магнием гигантского фотоаппарата, осталась лежать щекой на асфальте”.
В откликах на роман речь идет преимущественно о том, кого имела в виду автор под тем или другим именем; кто-то обижен, кто-то, наоборот, злорадствует, с садистским наслаждением раскрывая “подлинные имена”, словно во время кампании борьбы с космополитами более чем полувековой давности. Разумеется, никому не запрещается высказывать о книгах любого писателя свое собственное суждение... Только стоит ли это делать с пафосом обиженного соседа, которому на кухне плюнули в суп?
Ведь проблема куда серьезнее.
“Появилось ощущение, - говорит Дина Рубина в интервью газете “Московские новости”, - что вся земля, вся планета шевелится и горит под ногами человечества. Расчлененность нашего мира, нашего разъятого ужасом сознания, тотальный страх западной цивилизации перед мускулистым и целеустремленным Террором… Так что там есть еще о чем почитать, кроме как о межеврейских разборках…”
Мир, где властвует нечисть, - замечательная питательная среда для терроризма, - кричит роман Дины Рубиной. Нечисть внутри нас и рядом с нами… Даже Ноев Ковчег в таком мире становится всего лишь Кораблем Дураков, на котором Синдикат отправляет “потерянные колена израилевы” к Земле Обетованной. Синдикаты всех племен и народов по всему миру уже приспособились дышать в атмосфере, в которой террор становится сперва неизбежностью, а потом рутиной. В своем интервью писатель подчеркивает, что “действие проистекает на фоне этого пира во время чумы”.
…И снова раздается телефонный звонок: “А кто там у вас такая-то? Она что, правда “хай-тек” через “у” написала?”.
О! Если бы только можно было вслед за Рубиной - бросить в аквариум щепотку сухого корма для мальков… и выйти из романа…
Но мы-то знаем, что это невозможно…
Дина Рубина
Синдикат. Роман-комикс
Часть первая
“...о еврейском народе, народе религиозного призвания, нужно судить по пророкам и апостолам”.
Николай Бердяев
“Еще один вечный жид напялил на себя галстук-бабочку”.
Джозеф Хеллер, “Голд или Не хуже золота”
Глава первая
В случае чего
Утром Шая остановил меня на проходной и сказал, чтобы я передвинула стол в своем кабинете в прежнее положение, а то, не дай Бог, в случае чего, меня пристрелят через окно в затылок.
Решив побороться за уют на новом месте, я возразила, что если поставить стол в его прежнее положение – боком к окну, – то мне, в случае чего, отстрелят нос, а я своим профилем, в принципе, довольна.
Мы еще попрепирались немного (мягко, обтачивая друг на друге пресловутую библейскую жестоковыйность), но в иврите я не чувствую себя корифеем ругани, как в русском. В самый спорный момент его пиджак заурчал, забормотал неразборчиво, кашлянул, – Шая весь был опутан проводами и обложен рациями. Время от времени его свободный китель неожиданно, как очнувшийся на вокзальной скамье алкоголик, издавал шепелявые обрывистые реплики по-русски – это два, нанятых в местной фирме, охранника переговаривались у ворот. Тогда Шая расправлял плечи или переминался, или громко прокашливался, – словом, совершал одно из тех неосознанных движений, какие совершает в обществе человек, у которого забурчало в животе.
Часом позже всех нас собрали в “перекличке” для недельного инструктажа: глава департамента Бдительности честно отрабатывал зарплату. А может, он, уроженец благоуханной Персии, искренне считал, что в этой безумной России каждого из нас подстерегают ежеминутные разнообразные ужасы?
В случае чего, сказал Шая, если будут стрелять по окнам кабинетов, надо падать на пол и закатываться под стол.
Я отметила, что огромный мой стол, в случае чего, действительно сослужит хорошую службу: под ним улягутся, в тесноте, да не в обиде, все сотрудники моего департамента.
Если будут бросать в окна бутылки с “коктейлем Молотова”, продолжал он, всем надо спуститься на первый этаж, и выстроиться вдоль стены в укрепленном коридоре возле департамента Юной стражи Сиона. Не курить. Не разговаривать. Соблюдать спокойствие. А сейчас порепетируем. Па-ашли!
Все шестьдесят семь сотрудников московского отделения Синдиката гуськом потянулись в темный боковой коридор возле Юной стражи Сиона. Выстроились вдоль стены, негромко и невесело перешучиваясь. Постояли... В общем, все было как обычно – очень смешно и очень тошно.
Прошли минуты две.
Все свободны, сказал Шая удовлетворенно. В его идеально выбритой голове киллера отражалась лампа дневного света, густые черные брови шелковистыми гусеницами сползли со лба к переносице. Пиджак его крякнул, буркнул: “Коля... жиды в домике?.. дай сигаретку...”
За шиворотом у него жил диббук, и не один...
* * *О том, что в моей новой должности ключевыми словами станет оговорка “в случае чего”, я поняла еще в Иерусалиме, на инструктаже главы департамента Бдительности Центрального Синдиката.
Мы сидели за столом, друг против друга, в неприлично тесной комнатенке в их офисе в Долине Призраков – так эта местность и называлась последние несколько тысяч лет.
Глава департамента выглядел тоже неприлично молодо и легкомысленно. Была в нем сухопарая прожаренность кибуцника: выгоревшие вихры, брови и ресницы, и веснушки по лицу и жилистым рукам. Меня, впрочем, давно уже не вводили в заблуждение ни молодость, ни кибуцная затрапезность, ни скромные размеры кабинета. Я знала, что это очень серьезный человек на более чем серьезной должности.
На столе между нами лежали: ручка, затертая поздравительная открытка и небольшой ежедневник за 97-й год...
– ...и должна быть начеку постоянно, – говорил он. – Проснулась утром, сварила кофе, выгляни между глотками в окно: количество автомобилей во дворе, мусорные баки, кусты, качели – все ли так, как было вчера?.. Перед тем как выйти из квартиры, загляни в глазок: лестница должна хорошо просматриваться... Не входи в лифт на своем этаже, поднимись выше или спустись на пролет... И ни с кем в лифт не входи – ни со старухой, ни с ребенком, ни с собакой... Общественный транспорт в Москве для тебя заказан, – только автомобиль с личным водителем...
Заметил тень усмешки на моем лице, согласно усмехнулся и кивнул на стол:
– Возьми эту ручку... Отвинти колпачок...
Из отверстия выскочили и закачались две легкие пружинки.
– Это бомба, – сказал он. – На такой подорвался наш синдик в Буэнос-Айресе, в семьдесят третьем... А теперь возьми открытку: она пришла тебе по почте в день твоего рождения, вместе с десятком других поздравлений. Я заглянула в створчатую открытку с медвежонком, улетающим на шаре. Внутри было размазано небольшое количество пластилина с вмятой в него металлической пластиной.
– Это бомба, – повторил он ровно. – На такой подорвался наш синдик во Франции, в восемьдесят втором... Теперь, ежедневник...
Я взяла блокнот, пролистнула несколько страниц. Со второй недели ноября и насквозь в толще всего года было вырезано дупло, в котором змейкой уютно свернулась пружина.
– Это бомба, – продолжал он. – На такой подорвался наш синдик в Уругвае, в семьдесят восьмом...
Я подняла глаза. Парень смотрел на меня пристально и испытующе. Но была еще в его взгляде та домашняя размягченность, по которой – независимо, будь то в стычке или душевной беседе, – я отличаю соотечественников, где бы они мне ни встретились...
Елки-палки, подумала я, не отводя взгляда, что ж я делаю?!
– Ничего-ничего, – он ободряюще улыбнулся. – Возьми-ка... – и подал брелок, крошечный цилиндр из какого-то белого металла. – Вот, в случае чего... Когда входишь в темный подъезд или в подворотню... Да не бойся, это всего лишь лазерный фонарик... Срок годности – десять лет...
Я вышла из офиса Синдиката и перешла на противоположную сторону улицы, где под огромным щитом, возвещающем о ближайших сроках сдачи трамвайной линии на этом участке пути, в тени под тентом своего шляпного лотка, облокотившись на обшарпанный прилавок, сидел на высоком табурете толстый старик. Я уже примеривала здесь шляпы – неоправданно, на мой взгляд, дорогие. Даже на уличном лотке цены соответствовали этому респектабельному району Иерусалима, в котором жили потомки давних переселенцев, “старые деньги”, черт их дери...
И на сей раз я сняла с крючка широкополую шляпу из черной соломки. Старик тут же услужливо придвинул ко мне небольшое круглое зеркало на ржавой ножке.
Да... мое лицо всегда взывало к широким полям, всегда просило шляпу. Черную шляпу, которая, впрочем, облагораживает любое лицо...
На меня из зеркала из-под обвисших крыльев дохлой черной чайки смотрела (вот достойная задача для психоаналитика!) – всегда чужая мне, всегда незнакомая женщина... Я – чайка! чайка!
– Тебе страшно идет... – произнес старик. Видно было, как он страдал от жары. Пот блестел у него на лбу, скатывался по седой щетине к толстым губам, пропитал линялую синюю майку на груди и на брюхе... – Страшно идет!
– Положим... Сколько же?
– Видишь, она одна такая. Она и была всего одна. Ждала тебя две недели...
– Ты еще спой мне арию Каварадосси, – сказала я бесстрастно, только так с ними и надо разговаривать, с этими восточными торговцами. И шляпу сняла, чтоб он не думал, что я прикипела к ней сердцем. – Так сколько?
– Причем взгляни – какая работа: строчка к строчке, и ты можешь мять ее, сколько хочешь, ей ничего не сделается...
– Короче! – сказала я.
– Семьдесят.
– С ума сойти! – Я опять надела шляпу. Она действительно чертовски мне шла. Впрочем, мне идут все на свете широкополые шляпы. – За семьдесят она и тебе пойдет.
– Меньше невозможно. Это ручная работа.
– А я думала – ножная... Возьму, пожалуй, эту кастрюлю для разнообразия гардероба. За сорок.
– Издеваешься?! Смеешься над людьми, которые тяжким трудом, в ужасных условиях...
– Нет, не за сорок, конечно, это я загнула. За двадцать пять...
Я опять сняла шляпу и положила на фанерный прилавок.
– Постой! – он понял, что я собираюсь уйти. – Могу сбавить пять шекелей просто из симпатии. Она тебе очень идет. Я глаз не могу отвести.
– В твоем возрасте это нездорово. Если сейчас ты не отдашь мне этот ночной горшок за сорок шекелей, разговор окончен...
– Забирай за шестьдесят пять, и будешь благодарить меня!
– Я уже благодарна тебе по гроб жизни, ты меня развлек. Накрой своей шляпой знаешь что? Сорок пять шекелей – звездный час этой лохани, и не отнимай моего драгоценного времени...
– Шестьдесят пять, и разойдемся, довольные друг другом!
– Я и так довольна. Мой-то кошелек при мне. А ты торчи здесь, на солнцепеке, до прихода Машиаха.
Лучшие рецензии на LiveLib:
Tarakosha. Оценка 208 из 10
Все (ну или почти все) любят поговорить о себе, любимых. Вот и Дина Рубина туда-же. При всем моем желании и искренних заверениях автора, что её персона тут не при чем, на протяжении всего романа никак не удавалось избавиться от ощущения личностной истории автора. Да и пусть бы так, не все ли равно в конечном итоге, если рассказываемое цепляет и дарит ощущение сопричастности, сопереживания, сожале...
strannik102. Оценка 154 из 10
Дина Рубина давным-давно входит в мой личный список топовых современных русскоязычных писателей, и если брать только авторов-женщин, то она вместе с Людмилой Улицкой, Людмилой Петрушевской, Викторией Токаревой и Галиной Щербаковой составляет неизменный писательский квинтет любимых и почитаемых (и с недавних пор добавилась Ольга Славникова). Однако давайте сразу договоримся, что в зачёт идёт тольк...
Anutavn. Оценка 66 из 10
Прочти я эту книгу сразу же после ее выхода в свет, есть вероятность того что я бы сказала фразу в стиле « исписалась Дина Ильинична», но учитывая что после Синдиката она ещё более десятка книг написала, сказать эту фразу ну как то язык не поворачивается. Если честно то читать скучно. В самом начале книги автор предупреждает нас о том, что книга совсем не про неё и все выдумано. Однако зовут глав...
Отзывы о книге «Синдикат»
В романе «Синдикат» перед нами абсолютно иная, «обновленная» Дина Рубина. Теперь мировоззрение и личный опыт работы литератора в «культурном» отделе организации «Сохнут» раскрывается перед нами при помощи повествования от первого лица. Главная героиня – Дина Ильинична Рубина – описывает ощущения оторванности от Родины географической и обретение Родины исторической – Израиля.Члены «Синдиката» посредством проведения праздничных мероприятий различного масштаба и пышности выявляют затерявшихся на необъятных пространствах Руси-матушки евреев. А ведь каждый представитель богоизбранного народа просто обязан вернуться на свою настоящую Землю Обетованную и восстановить утраченные во времена еврейских гонений двенадцать колен израилевых. Их не удивляет, что у потенциального «переселенца» совершенно не подходящая для изрильтянина украинская фамилия, что человек должен разорвать отношения с близкими, друзьями, пересмотреть приоритеты и влиться в новую, чужую реальность существования в незнакомой стране.Все это на себе испытала главная героиня, которой пришлось вернуться в когда-то покинутую страну, чтобы «обращать» потерявших истинную веру и забывших свои исторические корни евреев. Не перевелись же они, в конце концов, и на земле русской. Читатель романа «Синдикат» видит едкий сарказм и горестный укор миропорядку, слышит веселый смех и смех сквозь слезы. Однако ничто не может встать на пути перед раз и навсегда поставленной целью поиска разбросанных по миру десяти колен, и организация действует.Агентство «Синдикат» неустанно ищет соплеменников не только в России, но и в Америке, Китае, Африке, в диких и, казалось бы, совсем неожиданных местах обитания (горы Тянь-Шаня). Будто бы пытаясь наверстать упущенное за годы рабства достоинство и целостность своего несчастного народа, агенты агитируют на выезд найденных евреев. Одновременно ведется научная работа по восстановлению рассеянных господом десяти колен, собираются отчеты, документация, личные данные людей еврейской крови.Но жизнь не стоит на месте: каждый день в разных точках планеты происходят теракты (Нью-Йорк), случаются террористические атаки (Норд-Ост), подрывы транспортных средств и тихих кафешек в самом центре города (Тель-Авив). Но «Синдикату» не до этих драм, он полностью погружен в свою кипучую деятельность: воссоединение многострадального еврейского народа их главная и всепоглощающая цель.
Дина Рубина закрепила за собой славу первоклассного мастера пера. Наряду с Людмилой Улицкой, Галиной Щербаковой, Людмилой Петрушевской, Викторией Токаревой, а не так давно я открыла для себя талантливую писательницу Ольгу Славникову, Рубина вошла в плеяду избранных и любимых. Оставим в стороне неприязненный настрой некоторой части публики к писательнице-эмигрантке и рассмотрим лишь умение захватывающе сочинять сюжет. Ценю живой, искрящий народным остроумием текст. Нравится, когда зачитываешься и втайне ловишь себя на мысли о сожалении, что произведение подходит к концу. Все это про роман Дины Рубиной. Наслаждаешься лаконичностью и простотой каждой фразы, радуешься отсутствию длинных периодов, усложняющих понимание текста. Новые герои показаны читателю через восприятие главной рассказчицы Дины Ильиничны (к самой Рубиной эта личность не имеет никакого отношения, это самостоятельный характер). Каждый новый персонаж таит черты вполне реальных прототипов из жизни. Сразу вспоминается Марина Москвина и ее описание в одной из книг «покорения» Аннапурны (текст достойный внимания и мне очень понравился, как и сама манера творить Москвиной).Роман «Синдикат» – изумительная литературная вещица, «проглотить» которую можно на одном дыхании. Здесь любопытный читатель будет вознагражден искрометным весельем и грустными размышлениями о настоящем, частично выдуманными ситуациями и происшествиями, основанными на реальных событиях. Рекомендовать произведение с превеликим удовольствием могу весьма широкой аудитории.
Роман Дины Рубиной «Синдикат» демонстрирует интересное явление современной действительности: несмотря на всю опасность существования и зыбкости человеческой жизни, агентство преследует единственную цель объединения евреев в один народ в одном государстве. Проводя научные изыскания по восстановлению всех двенадцати колен в Израиле, «Синдикат» неутомимо ведет активную пропаганду возвращения «блудных» евреев в объятья их первоначальной Родины. Не унывая по поводу гигантской работы по нахождению потомков Израиля, рассыпанных по самым отдаленным уголкам земли, организация предпринимает всевозможные меры и изыскивает разнообразные способы для достижения поставленной кем-то невидимым, но очень могущественным, задачи приобщения евреев к своей культуре. Остановить «Синдикат» нельзя, как невозможно противостоять силе ветра или энергии воды: раз запущенная отлаженная работа сотен тысяч сотрудников приносит свои не всегда добрые плоды.Холодная война превратилась в реальные действия всемирного масштаба. То здесь, то там происходят взрывы, разгромы, трагедии. Страшно жить в подобное время, но агентство «Синдикат» ни на минуту не оставляет свою кипучую деятельность по подготовке проектов с большой буквы, мелких и крупных махинаций, сдаче отчетности спонсорам и покровителям о проделанной работе. Да, таков сегодняшний неспокойный мир, где самая страшная фантазия сегодня может стать реальностью завтра. И на фоне глобальной войны и нестабильности человека спасает лишь шутка, анекдот, порой даже грубый, вера в семейные ценности и неискоренимую доброту в людях.
Читала книгу с величайшим удовольствием, не отрываясь. Прекрасный язык автора, умение увлечь читателя просто восхищают.Не могу понять, что так обидело представителей титульной нации Израиля в сюжете, а я услышала в этом рассказе такую несказанную любовь к еврейскому народу! Просто гимн.
Во-первых, вкусы у всех разные. Во-вторых, люди, не нашедшие в романе того, чего ожидали, предъявляют претензии к абсолютно в этом не виновному автору.Мне понравился роман, как и вся проза Дины Рубиной, едкая, самоироничная, мастерски написанная. Спасибо автору и библиотеке!
Читаю рецензии на бедный "Синдикат" уже не первый год и все удивляюсь – ну почему же все говорят о разрозненности, несогласованности, не-целостности романа? Ведь все (!) сюжетные линии – сквозные, последовательные, логичные, все интриги имеют, "как положено" – завязку и развязку... И так далее.А касаемо того, что некоторые описанные в книге персонажи имеют реальных прототипов – но не совпадают с ними, расходятся, отличаются, размываются при ближайшем рассмотрении... Так это я вам скажу, господа, и есть – ТВОРЧЕСТВО. В отличие от репортажа, который тоже, кстати, если хороший – может быть – творческим.И что интересно – одни возмущаются неточностью совпадений и описаний, другие – с точностью "до наоборот" – их точностью... :):):)
Мдя, похоже, никто тут так и не понял книгу Рубиной. Кто-то увидел в ней тупой дамский роман, кто-то– сионистскую пропаганду... Это же жизнь, ребята. Наша жизнь! Грустная и истерически весёлая, и страшная иногда. "Куски не складываются в целую книгу"? Это у вас, извините, не хватило мозгов сложить. Наша жизнь и сложена из кусков, из чёрных и белых дней, из случайных бесед и впечатлений, запавших в душу. И у Рубиной прекрасно получилось это показать. Что до "самолюбования", то я вообще не врубилась, что вы под этим подразумеваете. То, что показанные в книге евреи в основном хорошие люди? А чего ждали– справочник негодяев? Или что главная героиня не стерва или сволочь? Не понимаю. А больше всего меня удивили возмущающиеся по поводу, видите ли, недостоверности рассказыннх в книге данных. "Да кто сказал, что этих организаций полно во всех городах..." А кто вам сказал, что их нет? Рубина знает этот вопрос куда лучше, она сама в такой организации работала ("Сохнут" называется, ударение на "у"). Про то, что книги авторов-женщин вообще невозможно читать, промолчу. Сказать такое мог только тот, у кого голова не в порядке (или проблемы с женщинами). "Синдикат" стал для меня лучшим произведением Рубиной. Эту книгу надо не просто прочитать и выругаться по поводу отсутствия единого сюжета, а прочувствовать. Те, кто неспособен это сделать... Читайте Донцову или что ещё там.
Книга действительно иногда рваная, кусочками, но ведь она описывает, тот образ жизни в который окунулась, как дневник. Дневники всегда "рваные"...Тем же кто не знаком с подобными еврейскими организациями, кто сам не жил этой жизнью, да кто вообще не живёт в Израиле...эта книга не нужна. Так же как израильтянам не нужен свод российских законов.Ведь Дина не знала на что идёт, узнала о "системе" только попав в неё, и уже не могла отказаться от тех обязательств которые дала, но...она была глубоко поражена и оглушена происходящим, потому и роман вышел таким едким, как будто лимон жуёшь.Кстати, не всё было ТАК плохо! :)"Были среди них и добрые, милые люди!.."Книга стоит прочтения, много в ней и сатиры, и юмора, и грусти.Ну а то что всюду и всегда продают "прекрасное и вечное", это не новость.
С детства выискивала в журнале "Юность" прозу Дины Рубиной, искала книги в магазинах, даже писала в Ташкентское книжное издательство, чтобы выслали изданную ими книгу Рубиной. Спасибо ей огромное, что она была и есть. Но, думаю, что ее талант в высшем понимании этого слова, губит какая-то обида, незаслуженная ею. Дина! Простите Вы тех, кто Вас обидел и пишите прежние добрые, порой смешные, немного надрывшые книги. Думаю, что Вы очень добрый человек. Спасибо еще раз!
Живу в Минске. «Синдикат» посоветовали прочитать как смелую и смешную сатиру на Сохнут. Но текст Дины Рубиной оставил неприятный осадок. Лучше бы она не писала в начале: «организаций, министерств и ведомств, подобных Синдикату, существует великое множество во всех странах». Это уже пример “так называемого вранья” и пропаганды: кто возьмется отвечать за “все страны”? Насколько мне известно, загоном людей в Израиль, подобным описанному в книге, занимается только “Еврейское агенство”.В жанр “романа-комикса” книга не укладывается, что, может быть, и неплохо. От сплошной череды масок-шаржей было бы скучно; лирические отступления оживляют повествование. Но смущает цинизм повествовательницы. Речь не о соленых шуточках, коими нащпигован текст (на то и “шутовской роман” – именно так бы я определил жанр “Синдиката”), а об авторской позиции. Дина, по-видимому, считает, что можно с головой окунуться в говно и сделать вид, что все нормально. Три года пудрить людям мозги, вместе со своими друзьями растрачивать чужие, по сути, деньги и списывать все на необустроенность этого мира – нормально! Откровенное самолюбование разбавляется вторжениями правдолюбца Азарии, но и это не спасает книгу. Подумываю даже о том, что она и написана по заказу “Синдиката”. Известная тактика: признать часть недостатков, дабы вывести из-под удара систему. “Да, мы сукины дети, но мы в доску свои”.После прочтения книги лично мне расхотелось вновь обращаться к творчеству Д. Рубиной. К тому же и юмор ее несколько однообразен: “Вот идет Машиах”, “Под знаком карнавала”, “Синдикат” – блины с одной сковородки.
Ещё 26 отзывов
